«Оренбургский листок» №35, 1876 г.
Моё детство и мои предки
Слава Богу, я уже шестидесятый год живу на белом свете. Я немного грамотный, кое-что читал, читаю и теперь и, живи по милости Божьей, так долго и при этом не без внимания к окружающей жизни, таки многое подметил и испытал в своей жизни. Теперь, потерявши способность работать для насущного хлеба, я задумал рассказать, как умею, добрым людям о всех впечатлениях, какие оставила во мне прожитая жизнь. Я не думаю, что рассказ этот не доставил читателям никакого интереса, потому что, рассказывая свои личные впечатления, я, неизбежно, буду говорить об окружавших меня событиях, порядках тогдашних и управлении, а в этом само собой разумеется есть некоторый интерес для всех мыслящих и следящих за течением общественной жизни людей. Конечно, моя собственная личность настолько мала и незаметна, что может быть ею никто и не поинтересуется, да я не этого хочу, а желаю только по возможности осветить для будущего ту общественную жизнь, какую я пережил и какою она казалась мне. Я наперед извиняюсь перед читателями, что может быть, рассказывая об общественной жизни, я не редко принужден буду говорить лично о себе, но живому человеку нельзя оторвать себя от событий, которые так или иначе касаются этого человека. Итак, начинаю.
Отец мой был слободы Таловской, государственный крестьянин Иван Кузьмич Кудрин, умерший в 1871 году, 90 лет от роду. Мир душе его! Если человек может быть святым, то я убежден, что отец мой был святой, потому что какие же могут быть грехи у человека, который всю многолетнюю жизнь свою провел в самом тяжелом и самом святом труде хлебопашца и ни с кем, как он говорил, не ссорился и не потягался во всю долгую жизнь. Я не знаю, есть ли человек, который бы мог сказать про себя, что он ни с кем не ссорился во всю жизнь. Труд любил отец до страсти, до увлечения. Его грехом казалось оставаться без дела и действительно, только тогда он переставал трудиться, когда как говориться, выбивался из сил, «одолевал устаток». Зато поле Ивана Кузьмича всегда было лучше всех вспахано и чище выработано, лучше всех засеяно, и по этому, как говорил, у него никогда не было совершенного неурожая хлеба; у других, кто не так старательно приготовливал свое поле, нередко ничего не родится, а ему все Бог дает постолько, чтобы не остаться без хлеба. Лошади у него всегда были хорошо накормлены, все по хозяйству сделано в свое время и не как попало, а самым лучшим образом, все что требуется для дома, для хозяйства, для семьи он умел сделать и сделать сам, покупать ему приходилось весьма не многое, и потому он жил всегда, если небогато, то и не бедно, несмотря на то, что имел весьма большое семейство: у него было 8 человек детей, 5 сыновей и 3 дочери. Конечно, пока мы были малы, трудно приходилось ему, но он своим упорным, беспрерывным трудом и бережливостью все побеждал и не роптал на судьбу свою. Понятно, что и нас всех он также с малого раннего детства учил трудиться, и мы уж с 7 лет жали и косили и исполняли всякую крестьянскую работу. От общественной службы отец всегда старался уклониться, чтобы не грешить, как говорил он, и нес только те обязанности, от которых уж никак нельзя отделаться. Не смотря на это, он до смерти пользовался всеобщим уважением и почетом. Я по собственному опыту знаю, как горячо хлебопашец привязывается к матери-земле, как он старается изучать и понять её законы, её явления для того, чтоб, приноровляясь к ним, направлять свой труд, чтобы вернее получить вознаграждение. Я также знаю, что никто так горячо и усердно не молился Богу, как труженик хлебопашен, да и может ли быть иначе, когда он посеял часто последний свой трудовой хлеб, положил в мать сырую землю и ждет, чтобы Бог благословил его урожаем. А известно, сколько грозит опасностей этим ожиданиям, этим надеждам: и мороз, и засуха, и черви, и град. Пока не минуют все эти опасности, он постоянно в страхе, постоянно дрожит перед грозой и за то уж как же радостен и счастлив он, когда труды его увенчались хорошим урожаем! Он весь молитва тогда, весь благодарность к провидению. Сколько трудна и тревожна жизнь труженика-хлебопашца, столько же она и завидна! Я рано стал помнить себя в первые труды мои на пользу семьи была: весной и осенью пасти овец и рогатый скот. Занятие это сколько трудно и несносно в сырую и холодную погоду, напротив столько же весело и занимательно в хорошую погоду, особенно вечной, когда все оживет, зазеленеет, запоет. В это время я уносился в самые роскошные фантазии, становился поэтом в душе и каких только не строил тогда планов жизни! Счастливое, безвозвратное время! Зачем ты так кратковременно и зачем ты не повторяешься?! Здесь, пастухом, я научился любить великое творение Божье – мать-природу, здесь я научился беселовать с нею, мечтать, увлекаться и здесь же получил и то грустное, меланхолическое настроение, которое не оставляет меня и до настоящего времени, несмотря на то, что я живу уже 60-й год и много пережил радостей и горя. Время возрождения природы – весна до сей поры действует на меня также сильно, также неотразимо, как в пору юности. Я и теперь с весной делаюсь юношей, и плачу, и смеюсь, и пожалуй, даже строю планы, тогда как от страшного моего врага – ревматизма едва могу двигаться. Продолжая по возможности разделять труд семьи, на 7-ом году я начал учиться грамоте, т.е. читать. Школа была тогда в 25 верстах от нашей слободы, в деревне Ерохинской. Это была какая то община, состоящая из 3-х или 4 грамотных старух черничек, живших в одном доме, в котором была и часовня, или иначе молельня, где старухами совершались утренние и вечерние молитвы. Какой веры, т.е. толка были эти старухи, я не знаю, только живо помню, что это были добрые и благочестивые женщины. Училось нас у них мальчиков и девочек до 17-ти, учили они только читать, сначала азбуку, потом псалтырь и часовник. О письме и речи не было. Я был способный мальчик в сравнении с другими и кажется в две зимы прошел все науки, т.е. научился читать до того, что, помню, в одну пору мог наизусть прочитать весь псалтырь. Окончив таким образом желанное родителями образование, я снова продолжал работать с семьей и уж мог даже пахать, но когда исполнилось мне 14 лет, отец, по убеждению брата его Семена Кузьмича Кудрина, служившего в Таловской волости уже более 20 лет волостным писарем, отдал меня в волостное правление учиться писать, и здесь я, благодаря старанию и вероятно в некоторым способностям, успевал весьма хорошо, так что заслужил похвалу дяди, убедившего отца не отвлекать меня работой от письма, вследствие чего и сделался я человеком письменным и вскоре обратил на себя внимание своей волости. Народ, особенно молодой, знакомился со мной, привязывался ко мне, и благодаря этому и добрым отзывам дяди, весьма авторитетного человека в обществе, на меня стали смотреть, как на будущего писаря, и лишь только исполнилось мне 18 лет, я избран был обществом в волостные писаря, в каковой должности и оставался я безсменно с июля месяца 1834 года по апрель месяц 1856 года. Отсюда начинается моя общественная деятельность, о которой я и намерен говорить дальше и постараюсь, насколько сумею, обрисовать тогдашнюю общественную крестьянскую жизнь и её управление. При этом я считаю своей обязанностью сказать предварительно несколько слов о почтенном дяде моем Семене Кузьмиче, умершем только 4 года назад.
Семен Кузьмич был в свою пору решительно выдающемся человеком. При замечательном природным уме, огромной начитанности, особенно книг духовного содержания, он всю жизнь следил за общественной жизнью, за политикой, и нередко удивлял предугадыванием исхода самых запутанных политических событий. Прослужа обществу, как я уже говорил, более 20 лет волостным писарем и, занимаяся поставками провианта для соседней линии, естественно, он имел много сношений с разными более образованными людьми того времени, слыл и действительно был передовым человеком в своей среде. Далеко знали Семена Кузьмича, много говорили про него и долго, долго еще не забудется он в нащей местности. Лучшей характеристикой и лучшей аттестацией Семена Кузьмича остается посмертная и истинная дружба его с достойнейшим Александром Гавриловичем Качка, генералом, и Василием Григорьевием Жуковским, с которым они почти целую жизнь читали все замечательное вместе, вместе анализировали, и оценивали совершающиеся события жизни; все они в своей среде были лучшими учителями и советниками и имели большое просветительное влияние на окружающее их общество.
Николай Кудрин
«Оренбургский листок» №47, 1876 г.
Вступив в должность волостного писаря, я был совершенное дитя природы, по крайней мере, наивен как дитя. Слыша от других, что властей следует дарить, а главная власть, в то время в уезде были исправники, я, когда приехал в волость исправник, выпросил у отца целковый серебряный, положил его в рукавицу и отправился на квартиру к исправнику с намерением подарить его. Но прийдя к начальнику и не знал, как делаются подарки, не посмел заикнуться и целковый, оставшийся в рукавице, возвратился потом к отцу. Впоследствии, конечно, я узнал, как надо дарить и целковый уже не приносил обратно.
Управление народом в то время, вплоть до открытия Управления государственных имуществ, было вполне полицейское. Главный начальник уезда был исправник, потом уездный стряпчий, далее участковые дворянские заседатели, впоследствии переименованные в становых приставов. Волостное управление составилось по выбору общества и утверждению казенной палаты; в нем были волостной голова, староста и писаря. В деревнях были сельские выборные, что ныне старосты. Все эти волостные и сельские власти служили без жалования и только волостные писаря получали из казначейства по 400 рублей ассигнациями в год, да еще, не помню сколько то, получалось, то же из казначейства, на канцелярские расходы волостных правлений. Письменное делопроизводство заключалось тогда главным образом в ведении книг и отчетности по сборам запасного хлеба и податей. Денежные книги ревизовались в продолжении года исправниками, стряпчими и чиновниками казенной палаты, которые, впрочем, наезжали весьма редко; а по истечению года денежные книги с учетными приговорами обществ представлялись на ревизию в казенную палату и, к чести того времени, на этот предмет обращалось особенное внимание, я знал случаи, где и за какие-нибудь копейки, неправильно собранные или израсходованные, предавались суду волостные головы и писаря. Маловажные проступки крестьян разбирались и обсуждались тогда на сельских сходах в присутствии волостного головы или старосты и решались приговором схода; тяжелые дела разбирались в волостных правлениях и решались тут же словесно; недовольные приносили свои жалобы заседателям и исправникам. Уголовные преступления, как и теперь, передавались в полицию и судебные места. Телесные наказания за маловажные проступки тогда чрезвычайно редко употребляли, только не знаю, потому ли что судьи, т.е. мир, действительно были люди мягкие, человеколюбивые или потому, что в большинстве случаев виновные опаивали их вином (народная болезнь, которая и теперь не прошла еще). Я сколько не думал, а признаюсь, до сей поры не могу додуматься, как могли удовлетворяться тогда все народные жалобы на месте и не шли далее исправника, тогда как теперь жалобы губернаторам и министрам имеются тысячами. От чего это? В ту пору, о которой я говорю, исправник, проезжая по уезду, а он ездил, кроме особенных случаев, раза три-четыре в год, останавливался в каждой волости на несколько дней и все жалобы, сколько бы их ни накопилось, словесно разбирались им и удовлетворялись, и не было слуху, чтобы крестьянин посылал жалобу губернатору или министру, - отчего это? – оттого ли, что народ был вполне невежественный и не знал своих прав, или действительно ему хорошо жилось, или, может быть люди, заправляющие им, были хорошие и человеколюбивые и действительно хотевшие умиротворять и успокаивать всех? Но отчего бы там ни было, только это было действительно так. Когда я еще учился и готовился в писаря, в начале 30-х годов, челябинским исправником был Тимофей Иванович Дерюгин, отставной уланский майор, человек весьма большого роста, атлетического сложения и с большими навыкате глазами; он казался грозным. И действительно, был грозой всего уезда, я живо помню, что лишь получалось в волостных правлениях предписание, что исправник выезжает в уезде, как все волостные и деревенские власти трепетали и спали не раздеваясь. Когда он проезжал через селение, лежащее на тракте, и где не было ни волости, ни станции, деревенские выборные должны были встречать исправника у поскотины и провожать через своё селение на верховой лошади, днем ли это, ночью ли, и в какую бы погоду ни было. Чтобы исправник этот был дурной человек, нехороший начальник, я не слыхал, но приводилось видеть не раз, как жестоко наказывал он по жалобам жителей, воров.
В то время, когда я поступил в должность, челябинским исправником был уже Иван Федорович Де-Граве (прим. А.Е.И. – бывший дворянский заседатель курганского уездного суда, сын первого курганского уездного судьи, позже городничего (ГАКО, ф.И-72, оп.1. д.4.л.165об.), который и оставался им до смерти своей в 1844 г. это был совершенная противоположность Дерюгину: он был из раненых офицеров отечественной войны (прим. А.Е.И. – войны 1812 г.), левая нога его выше колена раздроблена была и рана, по предписанию докторов, до смерти не была закрываема и поддерживалась фланелью. Не смотря на такое мучительное состояние, французская живость характера не умирала в ветеране; француз, где бы ни был, везде оставался французом! Де Граве с самого начала близко сошелся с народом, был живой, добрый, умный и таким оставался до смерти; его знали все от мала до велика, при его уме, добродушии и живости характера он умел привязать к себе всех и умел управлять народом; его любили и вместе боялись.
Жизнь тогдашнего начальства совсем иная была противу теперешней. Тогда, например, все главное начальство уезда с женами и детьми к Петрову дню (29 июня) отправлялись в Куртамышскую слободу на ярмарку, куда приезжали нередко и чиновники соседнего Курганского уезда Тобольской губернии, а также и военное начальство соседней Оренбургской линии, на ярмарках являлась для них музыка и начинались гуляния. Отсюда начальство переезжало к 8 июля на Прокопьевскую ярмарку в слободу Окуневскую, а оттуда, конечно, погостивши, на Тукмановскую Ильинскую ярмарку в поле и затем уже в город; это называлось летняя прогулка-отдых. Ездили, конечно, все на обывательских лошадях, бесплатно. Зимой также все начальство, только без семейств и не ватагой, отправлялось в уезд славить-собирать хлеб. Делалось это так. Когда начальник приезжал в волость, то собирался сход лучших людей, который и определял: сколько пожертвовать известному начальнику хлеба. За то сход получал от начальника вино. Пожертвованный таким образом хлеб волостное и сельское начальство должно было потом собирать и отправлять, куда приказывали, или продавать и отсылать деньги, что составляло для мира весьма значительные хлопоты, причем нередко приходилось приплачивать наличными деньгами. Сколько расходовалось таких и им подобных денег, это всякому понятно и, мне кажется, об этом не стоит говорить. Такой порядок кормления, или «удовлетворения» продолжался здесь до открытия Управления государственных имуществ, т.е. до декабря 1839 года. Отсюда начинается резкий переход к другому порядку и действительно это была граница между старым, отживающим свой век началом, и духом наступивших реформ, беспрерывно продолжающихся до настоящего времени.
К открытию окружного Управления в Челябе, вызваны были все волостные головы и писаря. В день открытия, в доме, назначенном для этого, отслужен молебен, после которого назначенный окружным начальником надворный советник Серебрянников, прочитал предписание об открытии Управления и, обращаясь к присутствовавшим при молебне чиновник города Челябы и почетным гражданам, просил их совета и содействия в выполнении его многотрудных обязанностей, которые впрочем ему не долго привелось нести на своих плечах, так как он вскоре оказался весьма склонным к взяточничеству и, переведенный тогда, на его несчастье, в здешнюю губернию из Тобольска гражданский губернатор Талызин, знавший Серебрянникова по тамошней службе, через полгода вытиснул его из службы. На место Серебрянникова в июне 1840 года приехал определенный министерством отставной уланский майор Далгрен, который и оставался у нас окружным начальником почти до самого уничтожения этих должностей, пример едва ли не единственный в целом министерстве. Человек весьма ограниченного ума, незнакомый с гражданскими делами, он сумел однако поставить себя в самые лучшие отношения ко всему окружающему и продержался таким образом всю свою службу. Он обладал замечательной способностью смягчать гнев начальства. Раз как-то губернатор Талызин, изгнавший Серебрянникова, грозой налетел на Челябу и стращал Далгрена, что в уезде непременно найдет много безпорядков. На это Далгрен отвечал с неподражаемым спокойствием, что будет рад и благодарен, когда укажут ему на беспорядки, потому что тогда научат, как исправить их; сам же он не устранил их не потому, что не хотел, а потому, что не знал как, не умел. Талызин остался доволен. Однако начальник этот, за глаза у начальства, нрава был самого крутого и упрямого. Он страстно любил крепко покричать и поругаться при всяком удобном и неудобном случае. Зато во все время управления округом соблюдался везде и во всем порядок. Далгрена боялись и дворяне и крестьяне, которым он памятен до сих пор.
Николай Кудрин.
Исковский А.Е. 2011 г. (набор текста)
Источники
- Материал предоставил Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript..